Игра в "Ассоциации" / Форум / Metal Library


Новости
Музыка Концерты
Группы
Энциклопедия Дискографии Переводы
Статьи
Рецензии Интервью Репортажи Спецпроекты
Команда
Форум Участники Ссылки
Магазин
CD/DVD Фэн-атрибутика Вебмастерам

Команда : Форум

Сообщения

Форум: Флейм: Игра в "Ассоциации"

6645. Blackbird	» 29.09.2011 23:54

XXI

– А я за тобой. Твоя стирка нынче долго продолжалась, – сказал
Петрицкий. – Что ж, кончилось?
– Кончилось, – ответил Вронский, улыбаясь одними глазами и покручивая
кончики усов так осторожно, как будто после того порядка, в который
приведены его дела, всякое слишком смелое и быстрое движение может его
разрушить.
– Ты всегда после этого точно из бани, – сказал Петрицкий. Я от Грицки
(так они звали полкового командира), тебя ждут.
Вронский, не отвечая, глядел на товарища, думая о другом.
– Да, это у него музыка? – сказал он, прислушиваясь к долетавшим до
него знакомым звукам трубных басов, полек и вальсов. – Что за праздник?
– Серпуховской приехал.
– Аа! – сказал Вронский, – я и не знал.
Улыбка его глаз заблестела еще ярче.
Раз решив сам с собою, что он счастлив своею любовью, пожертвовал ей
своим честолюбием, – взяв по крайней мере на себя эту роль, – Вронский уже
не мог чувствовать ни зависти к Серпуховскому, ни досады на него за то, что
он, приехав в полк, пришел не к нему первому. Серпуховской был добрый
приятель, и он был рад ему.
– А, я очень рад.
Полковой командир Демин занимал большой помещичий дом. Все общество
было на просторном нижнем балконе. На дворе первое, что бросилось в глаза
Вронскому, были песенники в кителях, стоявшие подле бочонка с водкой, и
здоровая веселая фигура полкового командира, окруженного офицерами; выйдя на
первую ступень балкона, он, громко перекрикивая музыку, игравшую
оффенбаховскую кадриль, что-то приказывал и махал стоявшим в стороне
солдатам. Кучка солдат, вахмистр и несколько унтер-офицеров подошли вместе с
Вронским к балкону. Вернувшись к столу, полковой командир опять вышел с
бокалом на крыльцо и провозгласил тост: "За здоровье нашего бывшего товарища
и храброго генерала князя Серпуховского. Ура!"
За полковым командиром, с бокалом в руке, улыбаясь, вышел и
Серпуховской.
– Ты все молодеешь, Бондаренко, – обратился он к прямо пред ним
стоявшему, служившему вторую службу молодцеватому краснощекому вахмистру.
Вронский три года не видал Серпуховского. Он возмужал, отпустив
бакенбарды, но он был такой же стройный, не столько поражавший красотой,
сколько нежностью и благородством лица и сложения. Одна перемена, которую
заметил в нем Вронский, было то тихое, постоянное сияние, которое
устанавливается на лицах людей, имеющих успех и уверенных в признании этого
успеха всеми. Вронский знал это сияние и тотчас же заметил его на
Серпуховском.
Сходя с лестницы, Серпуховской увидал Вронского. Улыбка радости
осветила лицо Серпуховского. Он кивнул кверху головой, приподнял бокал, при-
ветствуя Вронского и показывая этим жестом, что не может прежде не подойти к
вахмистру, который, вытянувшись, уже складывал губы для поцелуя.
– Ну, вот и он!– вскрикнул полковой командир. – А мне сказал Яшвин, что
ты в своем мрачном духе.
Серпуховской поцеловал во влажные и свежие губы молодца вахмистра и,
обтирая рот платком, подошел к Вронскому.
– Ну, как я рад! – сказал он, пожимая ему руку и отводя его в сторону.
– Займитесь им! – крикнул Яшвину полковой командир, указывая на
Вронского, и сошел вниз к солдатам.
– Отчего ты вчера не был на скачках? Я думал увидать там тебя, – сказал
Вронский, оглядывая Серпуховского.
– Я приехал, но поздно. Виноват, – прибавил он и обратился к адъютанту,
– пожалуйста, от меня прикажите раздать, сколько выйдет на человека.
И он торопливо достал из бумажника три сторублевые бумажки и покраснел.
– Вронский! Съесть что-нибудь или пить? – спросил Яшвин. – Эй, давай
сюда графу поесть! А вот это пей.
Кутеж у полкового командира продолжался долго.
Пили очень много. Качали и подкидывали Серпуховского. Потом качали
полкового командира. Потом пред песенниками плясал сам полковой командир с
Петрицким. Потом полковой командир, уже несколько ослабевши, сел на дворе на
лавку и начал доказывать Яшвину преимущество России пред Пруссией, особенно
в кавалерийской атаке, и кутеж на минуту затих. Серпуховской вошел в дом, в
уборную, чтоб умыть руки, и нашел там Вронского; Вронский обливался водой.
Он, сняв китель, подставив обросшую волосами красную шею под струю
умывальника, растирал ее и голову руками. Окончив смывание, Вронский подсел
к Серпуховскому. Они оба тут же сели на диванчик, и между ними начался
разговор, очень интересный для обоих.
– Я о тебе все знал через жену, – сказал Серпуховской. – Я рад, что ты
часто видал ее.
– Она дружна с Варей, и это единственные женщины петербургские, с
которыми мне приятно видеться, – улыбаясь, ответил Вронский. Он улыбался
тому, что предвидел тему, на которую обратится разговор, и это было ему
приятно.
– Единственные? – улыбаясь, переспросил Серпуховской.
– Да и я о тебе знал, но не только чрез твою жену, – строгим выражением
лица запрещая этот намек, сказал Вронский. – Я очень рад был твоему успеху,
и нисколько не удивлен. Я ждал еще больше..
Серпуховской улыбнулся. Ему, очевидно, было приятно это мнение о нем, и
он не находил нужным скрывать это.
– Я, напротив, признаюсь откровенно, ждал меньше. Но я рад, очень рад.
Я честолюбив, это моя слабость, и я признаюсь в ней.
– Может быть, ты бы не признавался, если бы не имел успеха, – сказал
Вронский.
– Не думаю, – опять улыбаясь, сказал Серпуховской. – Не скажу, чтобы не
стоило жить без этого, но было бы скучно. Разумеется, я, может быть,
ошибаюсь, но мне кажется, что я имею некоторые способности к той сфере
деятельности, которую я избрал, и что в моих руках власть, какая бы она ни
была, если будет, то будет лучше, чем в руках многих мне известных, – с
сияющим сознанием успеха сказал Серпуховской. – И потому, чем ближе к этому,
тем я больше доволен.
– Может быть, это так для тебя, но не для всех. Я то же думал, а вот
живу и нахожу, что не стоит жить только для этого, – сказал Вронский.
– Вот оно! Вот оно! – смеясь, сказал Серпуховской. – Я же начал с того,
что я слышал про тебя, про твой отказ... Разумеется, я тебя одобрил. Но на
все есть манера. И я думаю, что самый поступок хорош, но ты его сделал не
так, как надо.
– Что сделано, то сделано, и ты знаешь, я никогда не отрекаюсь от того,
что сделал. И потом мне прекрасно.
– Прекрасно – на время. Но ты не удовлетворишься этим. Я твоему брату
не говорю. Это милое дитя, так же как этот наш хозяин. Вон он! – прибавил
он, прислушиваясь к крику "ура", – и ему весело, а тебя не это
удовлетворяет.
– Я не говорю, чтобы удовлетворяло.
– Да не это одно. Такие люди, как ты, нужны.
– Кому?
– Кому? Обществу. России нужны люди, нужна партия, иначе все идет и
пойдет к собакам.
– То есть что же? Партия Бертенева против русских коммунистов?
– Нет, – сморщившись от досады за то, что его подозревают в такой
глупости, сказал Серпуховской. – Tout ca est une blague. Это всегда было и
будет. Никаких коммунистов нет. Но всегда людям интриги надо выдумать
вредную, опасную партию. Это старая штука. Нет, нужна партия власти людей
независимых, как ты и я.
– Но почему же? – Вронский назвал несколько имеющих власть людей. – Но
почему же они не независимые люди?
– Только потому, что у них нет или не было от рождения независимости
состояния, не было имени, не было той близости к солнцу, в которой мы
родились. Их можно купить или деньгами, или лаской. И чтоб им держаться, им
надо выдумывать направление. И они проводят какую-нибудь мысль, направление,
в которое сами не верят, которое делает зло; и все это направление есть
только средство иметь казенный дом и столько-то жалованья. Cela n'est pas
plus fin que ca, когда поглядишь в их карты. Может быть, я хуже, глупее их,
хотя я не вижу, почему я должен быть хуже их. Но у меня есть уже наверное
одно важное преимущество, то, что нас труднее купить. И такие люди более чем
когда-нибудь нужны.
Вронский слушал внимательно, но не столько самое содержание слов
занимало его, сколько то отношение к делу Серпуховского, уже думающего
бороться с властью и имеющего в этом свои симпатии и антипатии, тогда как
для него были по службе только интересы эскадрона. Вронский понял тоже, как
мог быть силен Серпуховской своею несомненною способностью обдумывать,
понимать вещи, своим умом и даром слова, так редко встречающимся в той
среде, в которой он жил. И, как ни совестно это было ему, ему было завидно.
– Все-таки мне недостает для этого одной главной вещи, – ответил он, –
недостает желания власти. Это было, но прошло.
– Извини меня, это неправда, – улыбаясь, сказал Серпуховской.
– Нет, правда, правда!.. теперь, – чтоб быть искренним, прибавил
Вронский.
– Да, правда, теперь, это другое дело; но это теперь будет не всегда.
– Может быть, – отвечал Вронский.
– Ты говоришь, может быть, – продолжал Серпуховской, как будто угадав
его мысли, – а я тебе говорю наверное. И для этого я хотел тебя видеть.Ты
поступил так, как должно было. Это я понимаю, но персеверировать ты не
должен. Я только прошу у тебя carte blanche. Я не покровительствую тебе...
Хотя отчего же мне и не покровительствовать тебе? Ты столько раз мне
покровительствовал! Надеюсь, что наша дружба стоит выше этого. Да, – сказал
он нежно, как женщина, улыбаясь ему. – Дай мне carte blanche,выходи из
полка, и я втяну тебя незаметно.
– Но ты пойми, мне ничего не нужно, – сказал Вронский, – как только то,
чтобы все было, как было.
Серпуховской встал и стал против него.
– Ты сказал, чтобы все было, как было. Я понимаю, что это значит. Но
послушай: мы ровесники; может быть, ты больше числом знал женщин, чем я. –
Улыбка и жесты Серпуховского говорили, что Вронский не должен бояться, что
он нежно и осторожно дотронется до больного места. – Но я женат, и поверь,
что, узнав одну свою жену (как кто-то писал), которую ты любишь, ты лучше
узнаешь всех женщин, чем если бы ты знал их тысячи.
– Сейчас придем!– крикнул Вронский офицеру,заглянувшему в комнату и
звавшему их к полковому командиру.
Вронскому хотелось теперь дослушать и узнать, что он скажет ему.
– И вот тебе мое мнение. Женщины – это главный камень преткновения в
деятельности человека. Трудно любить женщину и делать что-нибудь. Для этого
есть одно средство с удобством без помехи любить – это женитьба. Как бы, как
бы тебе сказать, что я думаю, – говорил Серпуховской, любивший сравнения, –
постой, постой! Да, как нести fardeau и делать что-нибудь руками можно
только тогда, когда fardeau увязано на спину, – а это женитьба. И это я
почувствовал, женившись. У меня вдруг опростались руки. Но без женитьбы
тащить за собой этот fardeau – руки будут так полны, что ничего нельзя
делать. Посмотри Мазанкова, Крупова. Они погубили свои карьеры из-за женщин.
– Какие женщины! – сказал Вронский, вспоминая француженку и актрису, с
которыми были в связи названные два человека.
– Тем хуже, чем прочнее положение женщины в свете, тем хуже. Это все
равно, как уже не то что тащить fardeau руками, а вырывать его у другого.
– Ты никогда не любил, – тихо сказал Вронский, глядя пред собой и думая
об Анне.
– Может быть. Но ты вспомни, что я сказал тебе. И еще: женщины все
материальнее мужчин. Мы делаем из любви что-то огромное, а они всегда
terrе-а-terre.
– Сейчас, сейчас!– обратился он к вошедшему лакею. Но лакей не приходил
их звать опять, как он думал. Лакей принес Вронскому записку.
– Вам человек принес от княгини Тверской.
Вронский распечатал письмо и вспыхнул.
– У меня голова заболела, я пойду домой, – сказал он Серпуховскому.
– Ну, так прощай. Даешь carte blanche?
– После поговорим, я найду тебя в Петербурге.

XXII

Был уже шестой час, и потому, чтобы поспеть вовремя и вместе с тем не
ехать на своих лошадях, которых все знали, Вронский сел в извозчичью карету
Яшвина и велел ехать как можно скорее. Ивозчичья старая четвероместная
карета была просторна. Он сел в угол, вытянул ноги на переднее место и
задумался.
Смутное сознание той ясности, в которую были приведены его дела,
смутное воспоминание о дружбе и лести Серпуховского, считавшего его нужным
человеком, и, главное, ожидание свидания – все соединялось в общее
впечатление радостного чувства жизни. Чувство это было так сильно, что он
невольно улыбался. Он спустил ноги, заложил одну на колено другой и, взяв ее
в руку, ощупал упругую икру ноги, зашибленной вчера при падении, и,
откинувшись назад, вздохнул несколько раз всею грудью.
"Хорошо, очень хорошо!" – сказал он себе сам. Он и прежде часто
испытывал радостное сознание своего тела, но никогда он так не любил себя,
своего тела, как теперь. Ему приятно было чувствовать эту легкую боль в
сильной ноге, приятно было мышечное ощущение движений своей груди при
дыхании. Тот самый ясный и холодный августовский день, который так
безнадежно действовал на Анну, казался ему возбудительно оживляющим и
освежал его разгоревшееся от обливания лицо и шею. Запах брильянтина от его
усов казался ему особенно приятным на этом свежем воздухе. Все, что он видел
в окно кареты, все в этом холодном чистом воздухе, на этом бледном свете
заката было так же свежо, весело и сильно, как и он сам: и крыши домов,
блестящие в лучах спускавшегося солнца, и резкие очертания заборов и углов
построек, и фигуры изредка встречающихся пешеходов и экипажей, и неподвижная
зелень дерев и трав, и поля с правильно прорезанными бороздами картофеля, и
косые тени, падавшие от домов и от дерев, и от кустов, и от самых борозд
картофеля. Все было красиво, как хорошенький пейзаж, только что оконченный и
покрытый лаком.
– Пошел, пошел!– сказал он кучеру, высунувшись в окно, и, достав из
кармана трехрублевую бумажку, сунул ее оглянувшемуся кучеру. Рука извозчика
ощупала что-то у фонаря, послышался свист кнута, и карета быстро покатилась
по ровному шоссе.
"Ничего, ничего мне не нужно, кроме этого счастия, – думал он, глядя на
костяную шишечку звонка в промежуток между окнами и воображая себе Анну
такою, какою он видел ее в последний раз. – И чем дальше, тем больше я люблю
ее. Вот и сад казенной дачи Вреде. Где же она тут? Где? Как? Зачем она здесь
назначила свидание и пишет в письме Бетси?" – подумал он теперь только; но
думать было уже некогда. Он остановил кучера, не доезжая до аллеи, и,
отворив дверцу, на ходу выскочил из кареты и пошел в аллею, ведшую к дому. В
аллее никого не было; но, оглянувшись направо, он увидал ее. Лицо ее было
закрыто вуалем, но он обхватил радостным взглядом особенное, ей одной
свойственное движение походки, склона плеч и постанова головы, и тотчас же
будто электрический ток пробежал по его телу. Он с новой силой почувствовал
самого себя, от упругих движений ног до движения легких при дыхании, и
что-то защекотало его губы.
Сойдясь с ним, она крепко пожала его руку.
– Ты не сердишься, что я вызвала тебя? Мне необходимо было тебя видеть,
– сказала она; и тот серьезный и строгий склад губ, который он видел из-под
вуаля, сразу изменил его душевное настроение.
– Я, сердиться! Но как ты приехала, куда?
– Все равно, – сказала она, кладя свою руку на его, – пойдем, мне нужно
переговорить.
Он понял, что что-то случилось и что свидание это не будет радостное. В
присутствии ее он не имел своей воли: не зная причины ее тревоги, он
чувствовал уже, что та же тревога невольно сообщалась и ему.
– Что же? что? – спрашивал он, сжимая локтем ее руку и стараясь
прочесть в ее лице ее мысли.
Она прошла молча несколько шагов, собираясь с духом, и вдруг
остановилась.
– Я не сказала тебе вчера, – начала она, быстро тяжело дыша, – что,
возвращаясь домой с Алексеем Александровичем, я объявила ему все... сказала,
что не могу быть его женой, что... и все сказала.
Он слушал ее, невольно склоняясь всем станом, как бы желая этим
смягчить для нее тяжесть ее положения. Но как только она сказала это, он
вдруг выпрямился, лицо его приняло гордое и строгое выражение.
– Да, да, это лучше, тысячу раз лучше! Я понимаю, как тяжело это было,
– сказал он.
Но она не слушала его слов, она читала его мысли по выражению лица. Она
не могла знать, что выражение его лица относилось к первой пришедшей
Вронскому мысли – о неизбежности теперь дуэли. Ей никогда и в голову не
приходила мысль о дуэли, и поэтому это мимолетное выражение строгости она
объяснила иначе.
Получив письмо мужа, она знала уже в глубине душ что все останется
по-старому, что она не в силах будет пренебречь своим положением, бросить
сына и соединиться с любовником. Утро, проведенное у княгини Тверской, еще
более утвердило ее в этом. Но свидание это все-таки было для нее чрезвычайно
важно. Она надеялась, что это свидание изменит их положение и спасет ее.
Если он при этом известии решительно, страстно, без минуты колебания скажет
ей: "Брось все и беги со мной!" она бросит сына и уйдет с ним. Но известие
это не произвело в нем того, чего она ожидала: он только чем-то как будто
оскорбился.
– Мне нисколько не тяжело было. Это сделалось само собой, – сказала она
раздражительно, – и вот... – она достала письмо мужа из перчатки.
– Я понимаю, понимаю, – перебил он ее, взяв письмо, но не читая его и
стараясь ее успокоить, – я одного желал, я одного просил – разорвать это
положение, чтобы посвятить свою жизнь твоему счастию.
– Зачем ты говоришь мне это? – сказала она. – Разве я могу сомневаться
в этом? Если б я сомневалась...
– Кто это идет? – сказал вдруг Вронский, указывая на шедших навстречу
двух дам. – Может быть, знают нас, – и он поспешно направился, увлекая ее за
собою, на боковую дорожку.
– Ах, мне все равно!– сказала она. Губы ее задрожали. И ему показалось,
что глаза ее со странною злобой смотрели на него из-под вуаля. – Так я
говорю, что не в этом дело, я не могу сомневаться в этом; но вот что он
пишет мне. Прочти. – Она опять остановилась.
Опять, как и в первую минуту, при известии об ее разрыве с мужем,
Вронский, читая письмо, невольно отдался тому естественному впечатлению,
которое вызывало в нем отношение к оскорбленному мужу. Теперь, когда он
держал в руках его письмо, он невольно представлял себе тот вызов, который,
вероятно, нынче же или завтра он найдет у себя, и самую дуэль, во время
которой он с тем самым холодным и гордым выражением, которое и теперь было
на его лице, выстрелив в воздух, будет стоять под выстрелом оскорбленного
мужа. И тут же в его голове мелькнула мысль о том, что ему только что
говорил Серпуховской и что он сам утром думал – что лучше не связывать себя,
– и он знал, что эту мысль он не может передать ей.
Прочтя письмо, он поднял на нее глаза, и во взгляде его не было
твердости. Она поняла тотчас же, что он уже сам с собой прежде думал об
этом. Она знала, что, что бы он ни сказал ей, он скажет не все, что он
думает. И она поняла, что последняя надежда ее была обманута. Это было не
то, чего она ждала.
– Ты видишь, что это за человек, – сказала она дрожащим голосом, –
он...
– Прости меня, но я радуюсь этому, – перебил Вронский. – Ради бога, дай
мне договорить, – прибавил он умоляя ее взглядом дать ему время объяснить
свои слова. – Я радуюсь, потому что это не может, никак не может оставаться
так, как он предполагает.
– Почему же не может? – сдерживая слезы, проговорила Анна, очевидно уже
не приписывая никакого значения тому, что он скажет. Она чувствовала, что
судьба ее была решена.
Вронский хотел сказать, что после неизбежной, по его мнению, дуэли это
не могло продолжаться, но сказал другое.
– Не может продолжаться. Я надеюсь, что теперь ты оставишь его. Я
надеюсь, – он смутился и покраснел, что ты позволишь мне устроить и обдумать
нашу жизнь Завтра... – начал было он.
Она не дала договорить ему.
– А сын? – вскрикнула она. – Ты видишь, что он пишет? – надо оставить
его, а я не могу и не хочу сделать это.
– Но ради бога, что же лучше? Оставить сына или продолжать это
унизительное положение?
– Для кого унизительное положение?
– Для всех и больше всего для тебя.
– Ты говоришь унизительное... не говори этого. Эти слова не имеют для
меня смысла, – сказала она дрожащим голосом. Ей не хотелось теперь, чтобы он
говорил неправду. Ей оставалась одна его любовь, и она хотела любить его. –
Ты пойми, что для меня с того дня, как полюбила тебя, все, все переменилось.
Для меня одно и одно – это твоя любовь. Если она моя, то я чувствую себя так
высоко, так твердо, что ничто не может для меня быть унизительным. Я горда
своим положением, потому что... горда тем... горда... – Она не договорила,
чем он была горда. Слезы стыда и отчаяния задушили ее голос Ома остановилась
и зарыдала.
Он почувствовал тоже, что что-то поднимается к его горлу, щиплет ему в
носу, и он первый раз в жизни почувствовал себя готовым заплакать. Он не мог
бы сказать, что именно так тронуло его; ему было жалко ее, он чувствовал,
что не может помочь ей, и вместе с тем знал, что он виною ее несчастья, что
он сделал что-то нехорошее.
– Разве невозможен развод? – сказал он слабо. Она, не отвечая, покачала
головой. – Разве нельзя взять сына и все-таки оставить его?
– Да; но это все от него зависит. Теперь я должна ехать к нему, –
сказала она сухо. Ее предчувствие, что все останется по-старому, не обмануло
ее.
– Во вторник я буду в Петербурге, и все решится.
– Да, – сказала она. – Но не будем больше говорить про это.
Карета Анны, которую она отсылала и которой велела приехать к решетке
сада Вреде, подъехала. Анна простилась с ним и уехала домой.

XXIII

В понедельник было обычное заседание комиссии 2 июня. Алексей
Александрович вошел в залу заседания, поздоровался с членами и
председателем, как и обыкновенно, и сел на свое место, положив руку на
приготовленные пред ним бумаги. В числе этих бумаг лежали ненужные ему
справки и набросанный конспект того заявления, которое он намеревался
сделать. Впрочем, ему и не нужны были справки. Он помнил все и не считал
нужным повторять в своей памяти то, что он скажет. Он знал, что, когда
наступит время и когда он увидит пред собой лицо противника, тщетно
старающееся придать себе равнодушное выражение, речь его выльется сама собой
лучше, чем он мог теперь приготовиться. Он чувствовал, что содержание его
речи было так велико, что каждое слово будет иметь значение. Между тем, слу-
шая обычный доклад, он имел самый невинный, безобидный вид. Никто не думал,
глядя на его белые с напухшими жилами руки, так нежно длинными пальцами
ощупывавшие оба края лежавшего пред ним листа белой бумаги, и на его с
выражением усталости набок склоненную голову, что сейчас из его уст выльются
такие речи, которые произведут страшную бурю, заставят членов кричать,
перебивая друг друга, и председателя требовать соблюдения порядка. Когда
доклад кончился, Алексей Александрович своим тихим тонким голосом объявил,
что он имеет сообщить некоторые свои соображения по делу об устройстве
инородцев. Внимание обратилось на него. Алексей Александрович откашлялся и,
не глядя на своего противника, но избрав, как он это всегда делал при
произнесении речей, первое сидевшее перед ним лицо – маленького смирного
старичка, не имевшего никогда никакого мнения в комиссии, начал излагать
свои соображения. Когда дело дошло до коренного и органического закона,
противник вскочил и начал возражать. Стремов, тоже член комиссии и тоже
задетый за живое, стал оправдываться, – и вообще произошло бурное заседание;
но Алексей Александрович восторжествовал, и его предложение было принято;
были назначены три новые комиссии, и на другой день в известном
петербургском кругу только и было речи, что об этом заседании. Успех Алексея
Александровича был даже больше, чем он ожидал.
На другое утро, во вторник, Алексей Александрович, проснувшись, с
удовольствием вспомнил вчерашнюю победу и не мог не улыбнуться, хотя и желал
казаться равнодушным, когда правитель канцелярии, желая польстить ему,
сообщил о слухах, дошедших до него, о происшедшем в комиссии.
Занимаясь с правителем канцелярии, Алексей Александрович совершенно
забыл о том, что нынче был вторник, день, назначенный им для приезда Анны
Аркадьевны, и был удивлен и неприятно поражен, когда человек пришел доложить
ему о ее приезде.
Анна приехала в Петербург рано утром; за ней была выслана карета по ее
телеграмме, и потому Алексей Александрович мог знать о ее приезде. Но когда
она приехала, он не встретил ее. Ей сказали, что он еще не выходил и
занимается с правителем канцелярии. Она велела сказать мужу, что приехала,
прошла в свой кабинет и занялась разбором своих вещей, ожидая, что он придет
к ней. Но прошел час, он не приходил. Она вышла в столовую под предлогом
распоряжения и нарочно громко говорила, ожидая, что он придет сюда; но он не
вышел, хотя она слышала, что он выходил к дверям кабинета, провожая
правителя канцелярии. Она знала, что он, по обыкновению, скоро уедет по
службе, и ей хотелось до этого видеть его, чтоб отношения их были
определены.
Она прошлась по зале и с решимостью направилась к нему. Когда она вошла
в его кабинет, он в вицмундире, очевидно готовый к отъезду, сидел у
маленького стола на который облокотил руки, и уныло смотрел пред собой. Она
увидала его прежде, чем он ее, и она поняла, что он думал о ней.
Увидав ее, он хотел встать, раздумал, потом лицо его вспыхнуло, чего
никогда прежде не видала Анна, и он быстро встал и пошел ей навстречу, глядя
не в глаза ей, а выше, на ее лоб и прическу. Он подошел к ней, взял ее за
руку и попросил сесть.
– Я очень рад, что вы приехали, – сказал он, садясь подле нее, и,
очевидно желая сказать что-то, он запнулся. Несколько раз он хотел начать
говорить, но останавливался... Несмотря на то, что, готовясь к этому
свиданью, она учила себя презирать и обвинять его, она не знала, что сказать
ему, и ей было жалко его. И так молчание продолжалось довольно долго. –
Сережа здоров? – сказал он и, не дожидаясь ответа, прибавил: – Я не буду
обедать дома нынче, и сейчас мне надо ехать.
– Я хотела уехать в Москву, – сказала она.
– Нет, вы очень, очень хорошо сделали, что приехали, – сказал он и
опять умолк.
Видя, что он не в силах сам начать говорить, она начала сама.
– Алексей Александрович, – сказала она, взглядывая на него и не опуская
глаз под его устремленным на ее прическу взором, – я преступная женщина, я
дурная женщина, но я то же, что я была, что я сказала вам тогда, и приехала
сказать вам, что я не могу ничего переменить.
– Я вас не спрашивал об этом, – сказал он, вдруг решительно и с
ненавистью глядя ей прямо в глаза, – я так и предполагал. – Под влиянием
гнева он, видимо, овладел опять вполне всеми своими способностями. – Но, как
я вам говорил тогда и писал, – заговорил он резким, тонким голосом, – я
теперь повторяю, что я не обязан этого знать. Я игнорирую это. Не все жены
так добры, как вы, чтобы так спешить сообщать столь приятное известие
мужьям. – Он особенно ударил на слове "приятное". – Я игнорирую это до тех
пор, пока свет не знает этого, пока мое имя не опозорено. И поэтому я только
предупреждаю вас, что наши отношения должны быть такие, какие они всегда
были, и что только в том случае, если вы компрометируете себя, я должен буду
принять меры, чтоб оградить свою честь.
– Но отношения наши не могут быть такими, как всегда, – робким голосом
заговорила Анна, с испугом глядя на него.
Когда она увидала опять эти спокойные жесты, услыхала этот
пронзительный, детский и насмешливый голос, отвращение к нему уничтожило в
ней прежнюю жалость, и она только боялась, но во что бы то ни стало хотела
уяснить свое положение.
– Я не могу быть вашею женой, когда я... – начала было она.
Он засмеялся злым и холодным смехом.
– Должно быть, тот род жизни, который вы избрали, отразился на ваших
понятиях. Я настолько уважаю или презираю и то и другое... я уважаю
прошедшее ваше и презираю настоящее... что я был далек от той интерпретации,
которую вы дали моим словам.
Анна вздохнула и опустила голову.
– Впрочем, не понимаю, как, имея столько независимости, как вы, –
продолжал он, разгорячаясь, – объявляя мужу прямо о своей неверности и не
находя в этом ничего предосудительного, как кажется, вы находите
предосудительным исполнение в отношении к мужу обязанности жены?
– Алексей Александрович! Что вам от меня нужно?
– Мне нужно, чтоб я не встречал здесь этого человека и чтобы вы вели
себя так, чтобы ни свет, ни прислуга не могли обвинить вас... чтобы вы не
видали его. Кажется, это не много. И за это вы будете пользоваться правами
честной жены, не исполняя ее обязанностей. Вот все, что я имею сказать вам.
Теперь мне время ехать. Я не обедаю дома.
Он встал и направился к двери. Анна встала тоже Он, молча поклонившись,
пропустил ее.

XXIV

Ночь, проведенная Левиным на копне, не прошла для него даром: то
хозяйство, которое он вел, опротивело ему и потеряло для него всякий
интерес. Несмотря на превосходный урожай, никогда не было или по крайней ме-
ре никогда ему не казалось, чтобы было столько неудач и столько враждебных
отношений между им и мужиками, как нынешний год, и причина неудач и этой
враждебности была теперь совершенно понятна ему. Прелесть, которую он
испытывал в самой работе, происшедшее вследствие того сближение с мужиками,
зависть, которую он испытывал к ним, к их жизни, желание перейти в эту
жизнь, которое в эту ночь было для него уже не мечтою, но намерением,
подробности исполнения которого он обдумывал, – все это так изменило его
взгляд на заведенное у него хозяйство, что он не мог уже никак находить в
нем прежнего интереса и не мог не видеть того неприятного отношения своего к
работникам, которое было основой всего дела. Стада улучшенных коров, таких
же, как Пава, вся удобренная, вспаханная плугами земля, девять равных полей,
обсаженных лозинами, девяносто десятин глубоко запаханного навоза, рядовые
сеялки и т. п. – все это было прекрасно, если б это делалось только им самим
или им с товарищами, людьми, сочувствующими ему. Но он ясно видел теперь
(работа его над книгой о сельском хозяйстве, в котором главным элементом
хозяйства должен был быть работник, много помогла ему в этом), – он ясно
видел теперь, что то хозяйство, которое он вел, была только жестокая и
упорная борьба между им и работниками, в которой на одной стороне, на его
стороне, было постоянное напряженное стремление переделать все на считаемый
лучшим образец, на другой же стороне – естественный порядок вещей. И в этой
борьбе он видел, что, при величайшем напряжении сил с его стороны и безо
всякого усилия и даже намерения с другой, достигалось только то, что
хозяйство шло ни в чью и совершенно напрасно портились прекрасные орудия,
прекрасная скотина и земля. Главное же – не только совершенно даром
пропадала направленная на это дело энергия, но он не мог не чувствовать
теперь, когда смысл его хозяйства обнажился для него, что цель его энергии
была самая недостойная. В сущности, в чем состояла борьба? Он стоял за
каждый свой грош (и не мог не стоять, потому что стоило ему ослабить
энергию, и ему бы недостало денег расплачиваться с рабочими), а они только
стояли за то, чтобы работать спокойно и приятно, то есть так, как они
привыкли. В его интересах было то, чтобы каждый работник сработал как можно
больше, притом чтобы не забывался, чтобы старался не сломать веялки, конных
граблей, молотилки, чтоб он обдумывал то, что он делает; работнику же
хотелось работать как можно приятнее, с отдыхом, и главное – беззаботно и
забывшись, не размышляя. В нынешнее лето на каждом шагу Левин видел это. Он
посылал скосить клевер на сено, выбрав плохие десятины, проросшие травой и
полынью, негодные на семена, – ему скашивали подряд лучшие семенные
десятины, оправдываясь тем, что так приказал приказчик, и утешали его тем,
что сено будет отличное; но он знал, что это происходило оттого, что эти
десятины было косить легче. Он посылал сеноворошилку трясти сено, – ее
ломали на первых рядах, потому что скучно было мужику сидеть на козлах под
махающими над ним крыльями. И ему говорили: "Не извольте беспокоиться, бабы
живо растрясут". Плуги оказывались негодящимися, потому что работнику не
приходило в голову опустить поднятый резец, и, ворочая силом, он мучал
лошадей и портил землю; и его просили быть покойным. Лошадей запускали в
пшеницу, потому что ни один работник не хотел быть ночным сторожем, и,
несмотря на приказание этого не делать, работники чередовались стеречь
ночное, и Ванька, проработав весь день, заснул и каялся в своем грехе,
говоря: " Воля ваша". Трех лучших телок окормили, потому что без водопоя
выпустили на клеверную отаву, и никак не хотели верить, что их раздуло
клевером, а рассказывали в утешение, как у соседа сто двенадцать голов в три
дня выпало. Все это делалось не потому, что кто-нибудь желал зла Левину или
его хозяйству; напротив, он знал, что его любили, считали простым барином
(что есть высшая похвала); но делалось это только потому, что хотелось
весело и беззаботно работать, и интересы его были им не только чужды и
непонятны, но фатально противоположны их самым справедливым интересам. Уже
давно Левин чувствовал недовольство своим отношением к хозяйству. Он видел,
что лодка его течет, но он не находил и не искал течи, может быть нарочно
обманывая себя. Но теперь он не мог более себя обманывать. То хозяйство, ко-
торое он вел, стало ему не только не интересно, но отвратительно, и он не
мог больше им заниматься.
К этому еще присоединилось присутствие в тридцати верстах от него Кити
Щербацкой, которую он хотел и не мог видеть. Дарья Александровна Облонская,
когда он был у нее, звала его приехать: приехать с тем, чтобы возобновить
предложение ее сестре, которая, как она давала чувствовать, теперь примет
его. Сам Левин, увидав Кити Щербацкую, понял, что он не переставал любить
ее; но он не мог ехать к Облонским, зная, что она там. То, что он сделал ей
предложение и она отказала ему, клало между им и ею непреодолимую преграду.
"Я не могу просить ее быть моею женой потому только, что она не может быть
женою того, кого она хотела", – говорил он сам себе. Мысль об этом делала
его холодным и враждебным к ней. "Я не в силах буду говорить с нею без
чувства упрека, смотреть на нее без злобы, и она только еще больше
возненавидит меня, как и должно быть. И потом, как я могу теперь, после
того, что мне сказала Дарья Александровна, ехать к ним? Разве я могу не
показать, что я знаю то, что она сказала мне? И я приеду с великодушием –
простить, помиловать ее. Я пред нею в роли прощающего и удостоивающего ее
своей любви!.. Зачем мне Дарья Александровна сказала это? Случайно бы я мог
увидать ее, и тогда все бы сделалось само собой, но теперь это
невозможно,невозможно!"
Дарья Александровна прислала ему записку, прося у него дамского седла
для Кити. "Мне сказали, что у вас есть седло, – писала она ему. – Надеюсь,
что вы привезете его сами".
Этого уже он не мог переносить. Как умная, деликатная женщина могла так
унижать сестру! Он написал десять записок и все разорвал и послал седло без
всякого ответа. Написать, что он приедет, – нельзя, потому что он не может
приехать; написать, что он не может приехать, потому что не может или
уезжает, – это еще хуже. Он послал седло без ответа и с сознанием, что он
сделал что-то стыдное, на другой же день, передав все опостылевшее хозяйство
приказчику, уехал в дальний уезд к приятелю своему Свияжскому, около
которого были прекрасные дупелиные болота и который недавно писал ему, прося
исполнить давнишнее намерение побывать у него. Дупелиные болота в Суровском
уезде давно соблазняли Левина, но он за хозяйственными делами все откладывал
эту поездку. Теперь же он рад был уехать и от соседства Щербацких и,
главное, от хозяйства, именно на охоту, которая во всех горестях служила ему
лучшим утешением.

XXV

В Суровский уезд не было ни железной, ни почтовой дороги, и Левин ехал
на своих в тарантасе.
На половине дороги он остановился кормить у богатого мужика. Лысый
свежий старик, с широкою рыжею бородой, седою у щек, отворил ворота,
прижавшись к верее, чтобы пропустить тройку. Указав кучеру место под навесом
на большом, чистом и прибранном новом дворе с обгоревшими сохами, старик
попросил Левина в горницу. Чисто одетая молодайка, в калошках на босу ногу,
согнувшись, подтирала пол в новых сенях. Она испугалась вбежавшей за Левиным
собаки и вскрикнула, но тотчас же засмеялась своему испугу, узнав, что
собака не тронет. Показав Левину засученною рукой на дверь в горницу, она
спрятала, опять согнувшись, свое красивое лицо и продолжала мыть.
– Самовар, что ли? – спросила она.
– Да, пожалуйста.
Горница была большая, с голландскою печью и перегородкой. Под образами
стоял раскрашенный узорами стол, лавка и два стула. У входа был шкафчик с
посудой. Ставни были закрыты, мух было мало, и так чисто, что Левин
позаботился о том, чтобы Ласка, бежавшая дорогой и купавшаяся в лужах, не
натоптала пол, и указал ей место в углу у двери. Оглядев горницу, Левин
вышел на задний двор. Благовидная молодайка в калошках, качая пустыми
ведрами на коромысле, сбежала впереди его за водой к колодцу.
– Живо у меня!– весело крикнул на нее старик и подошел к Левину. –
– А ты разве ее знал, папа? – спросила Кити со страхом, замечая
словоохотно начал он, облокачиваясь на перила крыльца.
В середине рассказа старика об его знакомстве с Свияжским ворота опять
заскрипели, и на двор въехали работники с поля с сохами и боронами.
Запряженные в сохи и бороны лошади были сытые и крупные. Работники,
очевидно, были семейные: двое были молодые, в ситцевых рубахах и картузах,
другие двое были наемные, в посконных рубахах, – один старик, другой молодой
малый. Отойдя от крыльца, старик подошел к лошадям и принялся распрягать.
– Что это пахали? – спросил Левин.
– Картошки припахивали. Тоже землицу держим. Ты, Федот, мерина-то не
пускай, а к колоде поставь, иную запряжем.
– Что, батюшка, сошники-то я приказывал взять, принес, что ли? –
спросил большой ростом, здоровенный малый, очевидно сын старика.
– Во... в санях, – отвечал старик, сматывая кругом снятые вожжи и
бросая их наземь. – Наладь, поколе пообедают.
Благовидная молодайка с полными, оттягивавшими ей плечи ведрами прошла
в сени. Появились откуда-то еще бабы – молодые красивые, средние и старые
некрасивые, с детьми и без детей.
Самовар загудел в трубе; рабочие и семейные, убравшись с лошадьми,
пошли обедать. Левин, достав из коляски свою провизию, пригласил с собою
старика напиться чаю.
– Да что, уже пили нынче, – сказал старик, очевидно с удовольствием
принимая это предложение. – Нешто для компании.
За чаем Левин узнал всю историю старикова хозяйства. Старик снял десять
лет тому назад у помещицы сто двадцать десятин, а в прошлом году купил их и
снимал еще триста у соседнего помещика. Малую часть земли, самую плохую, он
раздавал внаймы, а десятин сорок в поле пахал сам своею семьей и двумя
наемными рабочими. Старик жаловался, что дело шло плохо. Но Левин понимал,
что он жаловался только из приличия, а что хозяйство его процветало. Если бы
было плохо, он не купил бы по ста пяти рублей землю, не женил бы трех
сыновей и племянника, не построился бы два раза после пожаров, и все лучше и
лучше. Несмотря на жалобы старика, видно было, что он справедливо горд своим
благосостоянием, горд своими сыновьями, племянником, невестками, лошадьми,
коровами и в особенности тем, что держится все это хозяйство. Из разговора
со стариком Левин узнал, что он был и не прочь от нововведений. Он сеял
много картофелю, и картофель его, который Левин видел, подъезжая, уже
отцветал и завязывался, тогда как у Левина только зацветал. Он пахал под
картофель плугою, как он называл плуг, взятый у помещика. Он сеял пшеницу.
Маленькая подробность о том, что, пропалывая рожь, старик прополонною рожью
кормил лошадей, особенно поразила Левина. Сколько раз Левин, видя этот
пропадающий прекрасный корм, хотел собирать его; но всегда это оказывалось
невозможным. У мужика же это делалось, и он не мог нахвалиться этим кормом.
– Чего же бабенкам делать? Вынесут кучки на дорогу, а телега подъедет.
– А вот у нас, помещиков, все плохо идет с работниками, – сказал Левин,
подавая ему стакан с чаем.
– Благодарим, – отвечал старик, взяв стакан, но отказался от сахара,
указав на оставшийся обгрызенный им комок. – Где же с работниками вести
дело? – сказал он. – Разор один. Вот хоть бы Свияжсков. Мы знаем, какая
земля, мак, а тоже не больно хвалятся урожаем. Все недосмотр!
– Да вот ты же хозяйничаешь с работниками?
– Наше дело мужицкое. Мы до всего сами. Плох – и вон; и своими
управимся.
– Батюшка, Финоген велел дегтю достать, – сказала вошедшая баба в
калошках.
– Так-то, сударь!– сказал старик, вставая, перекрестился
продолжительно, поблагодарил Левина и вышел.
Когда Левин вошел в черную избу, чтобы вызвать своего кучера, он увидал
всю семью мужчин за столом. Бабы прислуживали стоя. Молодой здоровенный сын,
с полным ртом каши, что-то рассказывал смешное, и все хохотали, и в
особенности весело баба в калошках, подливавшая щи в чашку.
Очень может быть, что благовидное лицо бабы в калошках много
содействовало тому впечатлению благоустройства, которое произвел на Левина
этот крестьянский дом, но впечатление это было так сильно, что Левин никак
не мог отделаться от него. И всю дорогу от старика до Свияжского нет-нет и
опять вспоминал об этом хозяйстве, как будто что-то в этом впечатлении
требовало его особенного внимания.

XXVI

Свияжский был предводителем в своем уезде. Он был пятью годами старше
Левина и давно женат. В доме его жила молодая его свояченица, очень
симпатичная Левину девушка. И Левин знал, что Свияжский и его жена очень
желали выдать за него эту девушку. Он знал это несомненно, как знают это
всегда молодые люди, так называемые женихи, хотя никогда никому не решился
бы сказать этого, и знал тоже и то, что, несмотря на то, что он хотел
жениться, несмотря на то, что по всем данным эта весьма привлекательная
девушка должна была быть прекрасною женой, он так же мало мог жениться на
ней, даже если б он и не был влюблен в Кити Щербацкую, как улететь на небо.
И это знание отравляло ему то удовольствие, которое он надеялся иметь от
поездки к Свияжскому.
Получив письмо Свияжского с приглашением на охоту, Левин тотчас же
подумал об этом, но, несмотря на это, решил, что такие виды на него
Свияжского есть только его ни на чем не основанное предположение, и потому
он все-таки поедет. Кроме того, в глубине души ему хотелось испытать себя,
примериться опять к этой девушке. Домашняя же жизнь Свияжских была в высшей
степени приятна, и сам Свияжский, самый лучший тип земского деятеля, какой
только знал Левин, был для Левина всегда чрезвычайно интересен.
Свияжский был один из тех, всегда удивительных для Левина людей,
рассуждение которых, очень последовательное, хотя и никогда не
самостоятельное, идет само по себе, а жизнь, чрезвычайно определенная и
твердая в своем направлении, идет сама по себе, совершенно независимо и
почти всегда вразрез с рассуждением. Свияжский был человек чрезвычайно либе-
ральный. Он презирал дворянство и считал большинство дворян тайными, от
робости только не выражавшимися, крепостниками. Он считал Россию погибшею
страной, вроде Турции, и правительство России столь дурным, что никогда не
позволял себе даже серьезно критиковать действия правительства, и вместе с
тем служил и был образцовым дворянским предводителем и в дорогу всегда
надевал с кокардой и с красным околышем фуражку. Он полагал, что жизнь
человеческая возможна только за границей, куда он и уезжал жить при первой
возможности, а вместе с тем вел в России очень сложное и усовершенствованное
хозяйство и с чрезвычайным интересом следил за всем и знал все, что делалось
в России. Он считал русского мужика стоящим по развитию на переходной
ступени от обезьяны к человеку, а вместе с тем на земских выборах охотнее
всех пожимал руку мужикам и выслушивал их мнения.. Он не верил ни в чох, ни
в смерть, но был очень озабочен вопросом улучшения быта духовенства и
сокращения приходов, причем особенно хлопотал, чтобы церковь осталась в его
селе.
В женском вопросе он был на стороне крайних сторонников полной свободы
женщин и в особенности их права на труд, но жил с женою так, что все
любовались их дружною бездетною семейною жизнью, и устроил жизнь своей жены
так, что она ничего не делала и не могла делать, кроме общей с мужем заботы,
как получше и повеселее провести время.
Если бы Левин не имел свойства объяснять себе людей с самой хорошей
стороны, характер Свияжского не представлял бы для него никакого затруднения
и вопроса; он бы сказал себе: дурак или дрянь, и все бы было ясно. Но он не
мог сказать дурак, потому что Свияжский был несомненно не только очень
умный, но очень образованный и необыкновенно просто носящий свое образование
человек. Не было предмета, которого бы он не знал; но он показывал свое
знание, только когда бывал вынуждаем к этому. Еще меньше мог Левин сказать,
что он был дрянь, потому что Свияжский был несомненно честный, добрый, умный
человек, который весело, оживленно, постоянно делал дело, высоко ценимое
всеми его окружающими, и уже наверное никогда сознательно не делал и не мог
сделать ничего дурного.
Левин старался понять и не понимал и всегда, как на живую загадку,
смотрел на него и на его жизнь.
Они были дружны с Левиным, и поэтому Левин позволял себе допытывать
Свияжского, добираться до самой основы его взгляда на жизнь; но всегда это
было тщетно. Каждый раз, как Левин пытался проникнуть дальше открытых для
всех дверей приемных комнат ума Свияжского, он замечал, что Свияжский слегка
смущался; чуть заметный испуг выражался в его взгляде, как будто он боялся,
что Левин поймет его, и он давал добродушный и веселый отпор.
Теперь, после своего разочарования в хозяйстве, Левину особенно приятно
было побывать у Свияжского. Не говоря о том, что она него весело действовал
вид этих счастливых, довольных собою и всеми голубков, их благоустроенного
гнезда, ему хотелось теперь, чувствуя себя столь недовольным своею жизнью,
добраться в Свияжском до того секрета, который давал ему такую ясность,
определенность и веселость в жизни. Кроме того, Левин знал, что он увидит у
Свияжского помещиков-соседей, и ему теперь особенно интересно было
поговорить, послушать о хозяйстве те самые разговоры об урожае, найме
рабочих и т. п., которые, Левин знал, принято считать чем-то очень низким,
но которые теперь для Левина казались одними важными. "Это, может быть, не
важно было при крепостном праве или не важно в Англии. В обоих случаях самые
условия определены; но у нас теперь, когда все это переворотилось и только
укладывается, вопрос о том, как уложатся эти условия, есть только один
важный вопрос в России", – думал Левин.
Охота оказалась хуже, чем ожидал Левин. Болото высохло, и дупелей
совсем не было. Он проходил целый день и принес только три штуки, но зато
принес, как и всегда с охоты, отличный аппетит, отличное расположение духа и
то возбужденное умственное состояние, которым всегда сопровождалось у него
сильное физическое движение. И на охоте, в то время когда он, казалось, ни о
чем не думал, нет-нет, и опять ему вспоминался старик со своею семьей, и
впечатление это как будто требовало к себе не только внимания, но и
разрешения чего-то с ним связанного.
Вечером, за чаем, в присутствии двух помещиков, приехавших по каким-то
делам опеки, завязался тот самый интересный разговор, какого и ожидал Левин.
Левин сидел подле хозяйки у чайного стола и должен был вести разговор с
нею и свояченицей, сидевшею против него. Хозяйка была круглолицая, белокурая
и невысокая женщина, вся сияющая ямочками и улыбками. Левин старался чрез
нее выпытать решение той для него важной загадки, которую представлял ее
муж; но он не имел полной свободы мыслей, потому что ему было мучительно
неловко. Мучительно неловко ему было оттого, что против него сидела
свояченица в особенном, для него, ему казалось, надетом платье, с особенным
в виде трапеции вырезом на белой груди; этот четвероугольный вырез, несмотря
на то,что грудь была очень белая, или особенно потому, что она была очень
белая, лишал Левина свободы мысли. Он воображал себе, вероятно, ошибочно,
что вырез этот сделан на его счет, и считал себя не вправе смотреть на него
и старался не смотреть на него; но чувствовал, что он виноват уж за одно то,
что вырез сделан. Левину казалось, что он кого-то обманывает, что ему
следует объяснить что-то, но что объяснить этого никак нельзя, и потому он
беспрестанно краснел, был беспокоен и неловок. Неловкость его сообщалась и
хорошенькой свояченице. Но хозяйка, казалось, не замечала этого и нарочно
втягивала ее в разговор.
– Вы говорите, – продолжала хозяйка начатый разговор, – что мужа не
может интересовать все русское. Напротив, он весел бывает за границей, но
никогда так, как здесь. Здесь он чувствует себя в своей сфере. Ему столько
дела, и он имеет дар всем интересоваться. Ах, вы не были в нашей школе?
– Я видел... Это плющом обвитый домик?
– Да, это Настино дело, – сказала она, указывая на сестру.
– Вы сами учите? – спросил Левин, стараясьсмотреть мимо выреза, но
чувствуя, что, куда бы он ни смотрел в ту сторону, он будет видеть вырез.
– Да, я сама учила и учу, но у нас прекрасная учительница. И гимнастику
мы ввели.
– Нет, я благодарю, я не хочу больше чаю, – сказал Левин и, чувствуя,
что он делает неучтивость, но не в силах более продолжать этот разговор,
краснея, встал. – Я слышу очень интересный разговор, – прибавил он и подошел
к другому концу стола, у которого сидел хозяин с двумя помещиками. Свияжский
сидел боком к столу, облокоченною рукой поворачивая чашку, другою выпуская,
как бы нюхая. Он блестящими черными глазами смотрел прямо на горячившегося
помещика с седыми усами и, видимо, находил забаву в его речах. Помещик
жаловался на народ. Левину ясно было, что Свияжский знает такой ответ на
жалобы помещика, который сразу уничтожит весь смысл его речи, но что по
своему положению он не может сказать этого ответа и слушает не без
удовольствия комическую речь помещика.
Помещик с седыми усами был, очевидно, закоренелый крепостник и
деревенский старожил, страстный сельский хозяин. Признаки эти Левин видел и
в одежде – старомодном, потертом сюртуке, видимо непривычном помещику, и в
его умных, нахмуренных глазах, и в складной русской речи, и в усвоенном,
очевидно, долгим опытом повелительном тоне, и в решительных движениях
больших, красивых, загорелых рук с одним старым обручальным кольцом на
безыменке.

6646. longlife friend	» 30.09.2011 00:00

Остопиздили твои тупые посты.давай футбол обсуждать.

6647. WhiteMeth	» 30.09.2011 08:11

Кружок юных литературоведов блиать! :)

6648. Тасманский	» 30.09.2011 11:16

прошмандовки

6649. Striker	» 30.09.2011 11:54

окуевшие

6650. Тасманский	» 30.09.2011 12:08

страх попутали ироды

6651. Striker	» 30.09.2011 12:15

с цепи спустились!!

6652. Тасманский	» 30.09.2011 12:36

псы подзаборные, волки позорные

6653. WhiteMeth	» 30.09.2011 19:24

не верь, не бойся, не проси

6654. Мировая Закулиса	» 30.09.2011 19:43

проси, бойся и верь!

6655. WhiteMeth	» 30.09.2011 19:55

Кинчев и группа "Алиса"?

6656. Тасманский	» 30.09.2011 20:30

Тим Бертон и Алиса в Стране Чудес

6657. <Фарш>	» 30.09.2011 21:24

Чеширский кот,математик под LSD,кроличья нора

6658. Тасманский	» 30.09.2011 21:38

блэк-джек и шлюхи

6659. Hanevold	» 30.09.2011 22:27

Женская грудь
Материал из Википедии – свободной энциклопедии

Эта статья посвящена социокультурным аспектам восприятия женской груди. Об анатомии см. статью Молочная железа.

Грудь беременной женщины
Неолитическая Венера из Мораван, Словакия (возраст – 22800 лет)
Эдуар Мане, "Блондинка с обнажённой грудью" (1878)
Гюстав Курбе, "Купальщица" (1868)

Женская грудь – традиционный символ плодородия. Во многих культурах богини-покровительницы деторождения и плодородия изображались в виде многогрудых или полногрудых женщин.

Женщины с обнажённой грудью изображены на сотнях полотен великих художников.

Развитые молочные железы у женщин рассматриваются в числе вторичных половых признаков и в большинстве случаев являются более сильными эрогенными зонами, чем соски у мужчин. Вид обнажённой женской груди может вызвать повышенное сексуальное желание у лиц обоих полов. Во многих культурах для женщин, в отличие от мужчин, считается неприличным публично обнажать грудь. В других культурах для женщин считается приемлемым обнажать грудь, а в некоторых странах никогда не было подобных запретов. Вопрос, в каких случаях обнажение женской груди (топлес) считается приемлемым, часто зависит от места и контекста. В некоторых западных культурах обнажение женской груди на пляже считается приемлемым, в то время как, например, в центре города это считается неприличным. Во многих случаях запрет на обнажение женской груди касается, главным образом, обнажения женских сосков, разрешая декольте. Если публичное обнажение женской груди связано с кормлением, то к этому относятся, как правило, более лояльно. Вопрос о допустимости публичной демонстрации обнажённой женской груди имеет прямое отношение к проблеме равенства полов[1].

Женская грудь
Материал из Википедии – свободной энциклопедии

Женщины с обнажённой грудью изображены на сотнях полотен великих художников.

N.P.: The Smiths – Headmaster Ritual

6660. <Фарш>	» 30.09.2011 22:31

обыкновенный стоячий ХУЙ

N.P.: Аве Сатанас пост 6660 !

6661. Тасманский	» 30.09.2011 22:39

скока буков ебаааааааааать

6662. Striker	» 30.09.2011 22:50

кг/ам

6663. <Фарш>	» 30.09.2011 22:53

100500 стоячих русских ХУЁВ

6664. Striker	» 30.09.2011 22:55

plus mul'on

Навигация

« < | 331 | 332 | 333 | 334 | 335 | > »

Форум: Флейм: Игра в "Ассоциации"

Ответ

Для участия в обсуждениях необходима регистрация.


© 2000-2024 Ghostman & Meneldor. Все права защищены.	Обратная связь...	Использование материалов разрешено только со ссылкой на сайт.

Команда : Форум