Высокое небо безудержно и безутешно рыдало, каждый миг орошая землю тоннами дождевой воды, стекавшей непрерывными и мощными потоками по гладким стенам домов, по блестящим тусклым вечерним светом скатам крыш, по прозрачным и мутным витринам магазинов, покрывая мир тонкой туманной пеленой, окутывавшей призрачной дымкой мостовые и дарившей очищение пыльным от городской суеты дорогам, грязным от копоти и гари особнякам и неискренним от бесконечных дрязг и обилия смазанных чувств человеческим душам – затворничество и предательство, ложь и лукавство в ужасе трепетали, провозглашая неукротимую силу природы, до слёз смеявшейся над низменными и немощными чувствами мира, жившего по своим законам, таким ничтожным и незначительным, что могучие небеса даже не брали их в расчёт.
Ночь сгустила свои краски, тщательно смешав их с нескончаемым как время потоком иссиня-чёрных туч, простиравшихся вплоть до горизонта, насколько хватало самого острого взора. Звенящий свежестью воздух, впитывая глубокую и дивную своей незыблемой красотой монументальную арию дождевых капель, играл на струнах душ тех, кто этой ненастной ночью оказался вне дома. Непогода могла промочить одежду, сделать совершенно мокрыми волосы и обувь, но помочь исчезнуть душевному теплу, что приносил дождь, были не в состоянии ни холодный ветер, бивший ледяными порывами по лицу, ни темнота, шептавшая что-то непонятное в уши сквозь завесу воды своими многозвучными и странными, а иногда и пугающими шорохами, которые заставляли оживать кусты, а тьму становиться почти осязаемой.
На призрачной аллее между рядов хорошо ухоженных могил появился высокий человек. Он был свободен от каких бы то ни было предрассудков, связанных с нежелательностью появления живых существ ночью на кладбище, в месте уединения и печали, к тому же в такую погоду. Мужчина не обращал никакого внимания на свой мокрый насквозь плащ и серую шляпу, которая, впрочем, несмотря на немилосердный ливень не потеряла форму – он неспешно размышлял о том, что кладбище и вправду – единственное место, где в этот вечер и в этом огромном городе можно было обрести покой (в прямом и в переносном смысле). Одна из дорожек внезапно уперлась в небольшое каменное сооружение, похожее на сторожку, в окнах которого горел неяркий свет. Человек сделал несколько шагов вперёд и несильно постучал в дверь...
Хозяин явно не ожидал гостей в такой поздний час и, вероятнее всего, некоторое время размышлял про себя, сомневаясь, открывать или нет – впрочем, недолго. Переборов неожиданно накатившейся волной страх, он неуверенной рукой отворил почерневшую от времени дверь и замер на пороге, когда незнакомец подставил своё лицо хлынувшему свету.
– Мэтью? – сглотнул стоявший в дверях. – Неужели это ты? Мне сказали, что ты ... умер.
– Возможно, для мира я и мёртв, – добродушно усмехнулся собеседник. – Но для тебя, Дэниэл, я жив всегда! Они крепко обнялись, застыв под дождём на крыльце, а затем ещё долго стояли, глядя друг другу в глаза. По их лицам текли капли дождя – впрочем, дождя ли, возможно, это были слёзы?
– Проходи, дорогой друг! – внезапно спохватился Дэниэл и, буквально втолкнув гостя внутрь, гулко захлопнул дверь.
– Вот, значит, почему свои работы ты подписываешь всего двумя словами: Могильный Червь, – заключил Мэтью, когда через некоторое время они с хозяином домика сидели в крошечной гостиной перед огнём очага в мягких потёртых креслах, отхлёбывая горячее вино со специями из хрустальных бокалов. Тепло медленно разливалось по всему телу.
– Нет, – рассмеялся в ответ Дэниэл. – Моя фамилия – Уорсмут, ты забыл? Но подписывать ей картины я бы не решился – это, знаешь ли, не принято в наших кругах. К тому же моё прозвище мало связано с теперешней работой, хотя с могильным червем, надо отметить, у меня много общего.
– Например?
– ... Мы оба копаемся, он – в земле, я – в людских душах. Оба делаем свою работу, совершенно не задумываясь о её общем смысле. По мне, так она ничтожна...
– Не говори так, – ловко перехватил нить разговора собеседник. – Если бы она была ненужной и малозначимой, то твои выставки не собирали бы столько народа. Ты знаменит, хотя не богат и влачишь, как оказалось, отшельническое существование. Кстати, на твои поиски у меня ушло достаточно много времени. Скажи, как ты дошёл до жизни такой?
– Как? Просто и изящно. Всё к тому и вело – мне ставили условия, я не был согласен на такое положение дел. Мне нужна свобода, ты меня понимаешь? – искренне спросил хозяин, и, дождавшись кивка гостя, продолжил. – Мои занятия требуют терпения, а значит покоя и уединения. И то, и другое имеется у сторожа на кладбище.
– Да, – согласился Мэтью, – ты чертовски прав. Зачастую мне тоже не хватает покоя. Но вспоминаешь ли ты наши старые времена? Не может быть, чтоб не вспоминал!
– Подсаживайся поближе к огню, ты весь продрог! – рассеяно посоветовал Дэниэл. – Да, разумеется, и такое бывает. Впрочем... чуть ли не каждый день.
Гость медленно оглядывал стены неброского помещения, единственным, хотя и по меркантильным меркам, бесценным украшением которого было несколько картин; на две из них Мэтью обратил особое внимание. Одно полотно представляло собой изображение тонущего в синей мгле огромного замка, местами освещённого робкими лучами закатного зарева, создававшего еле заметный фон. Вторая работа, выполненная тремя цветами – синим, белым и чёрным, рисовала пейзаж нескольких каменных сооружений, над одним их которых висело нелепое чудище, скалившее пасть на фоне гор. Полотна контрастировали друг с другом, отличия проявлялись во всём – хотя бы в манере изображения.
– Узнал? – Дэниэл задал риторический вопрос, слегка махнув рукой, словно речь шла о какой-то нелепой и ненужной безделице.
– Ещё бы, – по достоинству оценил увиденное гость. – Подлинники. Заглавные оформления двух твоих первых серий картин, которые позволили миру узнать тебя. Как, бишь, они там звались?
– "When Daylight's Gone" и "Underneath The Crescent Moon", – забавно почесав затылок, заявил Уорсмут. – Спасибо, что своим визитом напомнил мне о них – последние годы я воспринимал данные полотна как обои... Да, добрые были времена.
– Времена прошли – свидетельства остались. Приятно вспомнить... и не мне одному. Тем более после того, как репродукции этих работ вышли в одном сборнике.
– В этом? – ожидая ответа, небрежно проговорил хозяин, вынимая альбом из ящика стола.
– В нём, – улыбнулся Мэтью. – Когда готика была ещё в полном расцвете и не всегда за добрую милю пахла чернью. Не в обиду будет сказано, но твой третий альбом полотен, "Scourge Of Malice", стал более агрессивным по гамме, хотя и более зрелым в композиционном плане.
– Да что там! – отрезал Дэниэл. – Что правда, то не ложь. Я сам предпочитаю стиль моих молодых работ. Они что ли более...
– Искренние, – подсказал гость.
– Именно.
– И не только, – продолжил характеристику Мэтью. – Свежие идеи, классическое оформление. Да, да, первый твой альбом так и дышит классикой – спорить с этим бесполезно. Меньше агрессии, но больше эмоций – в основном, положительных. Да и твои подписи под картинами выказывают совершенно иную точку зрения на мироощущения, на философию жизни. "Scourge Of Malice" просто пышет злобой, сквозь которою, впрочем, пробивается душащая печаль. "When Daylight's Gone" намного более готическая серия полотен, гимн фантазии, и, хотя местами в них видны некие художественные и стилистические ссылки на Крематория, тем не менее ничто не может опровергнуть мнение о единичности таких талантливых свершений. Это, знаешь ли, как... – стараясь подобрать слова, гость раскурил трубку – хозяин же не мастерил догадок, спокойно ожидая, пока Мэтью отыщет нужные описания.
– Это как различия между произведениями средневековых и нынешних оружейников. В сущности, в дизайне клинка ничего не изменилось – та же красота, та же эффективность и эффектность. Но теперь закалка несколько упростилась – настолько незначительно, что разницу способен углядеть только специалист или почитатель оружия. Так я оцениваю разницу между художественными альбомами "When Daylight's Gone" и "Scourge Of Malice". Первый более романтический, более изящный и приятный. В, конце концов, более талантливый, но менее зрелый в композиционном разнообразии...
Гость неспешно, будто смакуя каждый миг этого действа, переворачивал страницы пахнущего свежей типографской краской глянцевого альбома. Фразы, содержавшие поверхностные ремарки, он произносил также без особой спешки.
– Большинство полотен выполнено в похожей стилистике, но, право слово, есть и то, что всегда напоминало мне о твоём авторстве, и отличало творчество Дэниэла Уорсмута от его подражателей и коллег.
– Что же это? – заинтересованно спросил художник.
– Непредсказуемость, способность всегда держаться на плаву и не тонуть в море однообразия. Не стоит удивляться – стоит удивлять! Возьми, например... – на миг задумался Мэтью, – "Dark Silence". Текст под картиной отсутствует, смысл, вложенный автором, не вполне ясен, но, подумай, это то в тебе и ценит зритель! Моё мнение, не надо говорить ничего – иначе придётся сказать слишком много. Не бойся искать противоположности, ибо только в них ты находишь истину и ответ. Не страшись экспериментов, ибо только дураки учатся на чужих ошибках! Не смейся, я убеждён в этом. Ты разве не согласен? Проникнуть в самую сердцевину вещей можно, лишь самому набив шишку – опыт других учитывать не стоит, бесполезно. "Aeons Of Desolation" – истинный шедевр твоего творчества – возвышенная, проникнутая духом триумфа, торжественная, слишком "иная", чтобы удостоить её сравнения с чем-либо.
За окном приятно пел ветер, усыпляюще шелестя мокрыми листьями деревьев, а дождь продолжал рисовать причудливые узоры каплями на стёклах, почти нежно барабаня по крыше, создавая впечатление того, что кто-то, очень робкий и нерешительный, тихонько стучится в дверь, боясь разбудить хозяина. Ещё долго в домике горел свет, шелестели страницы нового и старых альбомов и приятно пахло ароматными специями. Только под утро гость вышел на крыльцо, даже не удосужившись прикрыть дверь, и мгновенно исчез в прохладной утренней и туманной мгле. Хозяин, появившийся на пороге через некоторое время, пытался найти следы ночного собеседника, но тщетно – старинный друг словно вспорхнул и в мгновение ока исчез в рассветном небе, красившем в красноватый оттенок линию горизонта.
Мерно прохаживаясь по новой аллее, проложенной буквально неделю назад, Дэниэл Уорсмут на миг остановился – его внимание привлекла свежая могила, о существовании которой он не помнил, хотя и мог поклясться, что вчера её ещё не было. Он опустился на колено перед памятником, чтобы получше разглядеть надпись на мокром камне, и обомлел от увиденного. На тёмной поверхности была аккуратно вытесана надпись: "Мэтью Эшби. 20 августа 1949 – 20 августа 2001". Отдёрнув руку от могильной глыбы, словно от раскалённого утюга, сторож лихорадочно вынул из кармана часы, его взгляд застыл на дате – было 21 августа 2001 года. Оглянувшись вокруг в растерянности и не понимая, что делать дальше, он встал и направился неуверенным шагом, будто плохо стоял на ногах, в сторону сторожки, выдавив из себя напоследок несколько неотчётливых слов:
– Мне сказали, что ты...умер!!!
Когда ссутуленная фигура Уорсмута скрылась за поворотом, из соседней аллеи вынырнул высокий человек, одетый в длинный мокрый плащ и чёрные брюки. На голове у него покоилась красивая серая шляпа, не потерявшая форму несмотря на недавний ливень. Он поправил свежие цветы на могиле, у которой только что стоял на коленях Дэниэл, и зашагал на север по направлению к выходу с кладбища. Когда кованая чугунная ограда осталась позади, ночной странник замер на секунду на тротуаре и будто случайно выронил ничего не значащую фразу:
– Возможно, для мира я и мёртв, но для тебя я жив всегда!«
|
Новости
Группы
Статьи
Команда
Магазин